«Усто Мумин и суфизм: pro et contra»

30 октября 2021 года в Центре современного искусства в Ташкенте историк искусства и арт-куратор из Монреаля Борис Чухович прочел полуторачасовую лекцию под названием «Усто Мумин и суфизм: pro et contra», в которой попытался развенчать современные мифы, окружившие жизнь и творчество известного русского художника Александра Николаева в Узбекистане.

Александр Васильевич Николаев (Усто Мумин) — наиболее легендарная персона в истории изобразительного искусства в Узбекистане. Он родился в 1897 году в Воронеже в семье военного инженера. Окончил Сумский кадетский корпус. В 1918 году посещал студию художника Бучкури в Воронеже. В 1919 году продолжил художественное образование в Государственных Свободных художественных мастерских у Казимира Малевича в Москве. Был ненадолго мобилизован в Красную армию. В 1920 году по мандату ТуркЦИК приехал в Туркестан. Жил в Самарканде, где принял ислам под именем Усто Мумин. Ездил в командировки в Бухару и Хиву. В 1924 году переселился в Ташкент. В 1938 году был арестован НКВД по обвинению в контрреволюционном заговоре. Провел в лагерях четыре года, освобождён в 1942 году. Работал над спектаклями Ташкентского оперного театра и Уйгурского театра в Андижане. Умер в Ташкенте в 1957 году.

Автопортрет Усто Мумина (Александра Николаева)

В постсоветское время ранние работы Усто Мумина, написанные им в начале 20-х годов XX века, привлекли внимание искусствоведов и художественных критиков независимого Узбекистана. В экзотических образах самаркандского цикла, прежде считавшихся морально двусмысленными, стали усматривать мистические аллегории на тему суфизма. А самого Николаева, романтически и восторженно принявшего традиционную узбекскую культуру и даже взявшего себе мусульманское имя, начали называть «очарованным странником» или «русским дервишем».

В 1990-е, 2000-е годы и даже позже многие художники в Узбекистане неосознанно или вполне сознательно подражали Усто Мумину — перенимали его сюжеты и стилевые приемы, а иногда и копировали загадочность его личности и биографии. Так русский художник, в юности подвергавшийся жестокой критике за предполагаемую бисексуальную ориентацию, а в зрелые годы ставший жертвой сталинских репрессий, в суверенном государстве обрел статус мифологического персонажа, своим колоритным образом подкреплявшего ориенталистскую парадигму, утвердившуюся в искусствознании.

Борис Чухович на лекции в Ташкенте. Фото Андрея Кудряшова/"Фергана"

Прицельно на этот устойчивый миф и совершил 30 октября идейную интервенцию канадский лектор. Борис Чухович давно и хорошо известен в художественной среде Узбекистана и Центральной Азии. В 1998 году он эмигрировал из Ташкента в Монреаль, но не утратил пристального интереса к культурным процессам на бывшей родине и в соседних странах. Сотрудничая с различными университетами Монреаля, Квебека, Торонто и Парижа, он одновременно курировал выставки современного центрально-азиатского искусства в Монреале, Оттаве, Венеции, Бишкеке, Алма-Ате.

А в 2021 году Чухович завершил многолетнюю работу над шестисот страничной книгой-исследованием «Дружба, любовь, вечность Усто Мумина», некоторые тезисы из которой он и адаптировал для публичной лекции в Центре современного искусства Ташкенте.

Стартовая позиция аргументов Чуховича такова: нет никаких документальных свидетельств того, что Александр Николаев в реальной жизни действительно близко сталкивался с суфизмом, а потому транслировал суфийские образы в своем творчестве. По мнению исследователя, вполне очевидный его современникам гомоэротизм ранних работ Усто Мумина после реабилитации выдающегося художника потребовал от искусствоведов какого-то камуфляжа посредством аллегорических, иносказательных трактовок сюжетов и иконографии его известных картин. Идеологические установки времен СССР перестали работать, но набирающая размах новая религиозность в обществе сама подсказала художественным критикам удобный подход к объяснению творчества и биографии Александра Николаева.

По мнению Чуховича, со временем эти интерпретации, при отсутствии документальных свидетельств, становились все более фантазийными. Первоначальная гипотеза о связи художника с суфизмом начала приобретать характер «научного консенсуса» и общего мнения, как бы само собой разумеющегося, и не требующего никаких доказательств.

В качестве примера лектор привел отрывок из статьи доктора искусствоведения, куратора Ташкентского биеннале Нигоры Ахмедовой «Духовное пространство Бехзода в искусстве XX века», в котором автор предложила такой иконографический анализ темперы Усто Мумина «Дружба, любовь, вечность»: «В ней присутствуют черты философии суфизма, согласно которой восхождение человеческой жизни от материального к духовному, ее самосовершенствование направлено в сторону растворения в вечности. Образы, олицетворяющие молодость и старость, раскрываются художником в поэтическом сопоставлении символов, встречающихся в миниатюре. Цветущий персик, платан, кипарис. Фигуры двух юношей символизируют дружбу и любовь. А монументальные образы умудренных жизнью стариков, мусульманские надгробия и аист вдалеке напоминают о бренности жизни и привносят в картину глубину и драматизм».

Борис Чухович специально оговорился, что и сам внес существенную лепту в развитие тенденции суфийской трактовки творчества Усто Мумина. В 2003 году он начал исследование самаркандского цикла работ художника и написал небольшой — сравнительно с нынешним шестисотстраничным трудом — полемический текст, в котором оставил открытым вопрос об идейных истоках этих картин. Были ли они вдохновлены исламской мистикой или философией русского Серебряного века и европейским модерном?

Эта рукопись Чуховича не была опубликована, но разошлась «по рукам», и попала на стол к главному режиссеру ташкентского театра «Ильхом» Марку Вайлю. В 2006 году Марк Вайль поставил свой знаменитый спектакль «Радение с гранатом», имевший огромный успех у ташкентской публики и получивший восторженные отклики критиков.

«Я не могу утверждать, что Марк Вайль руководствовался только моим текстом. Он осуществлял и собственное исследование, и сам многое открыл в биографии Усто Мумина. Однако из моего текста в спектакль перетекло несколько моментов. В частности, суфийская компонента, которая в моем тексте была сильно развита, и она перешла в спектакль. И после спектакля как бы всем стало ясно, что здесь уже особенно обсуждать нечего — Усто Мумин воспроизводил в своих картинах суфийские истины»,

— сказал Чухович на лекции.

Репродукция картины Александра Волкова «Гранатовая Чайхана»

По замечанию Чуховича, стремление находить суфийские мотивы в творчестве известных художников начала XX века в тот период относилось не только к Усто Мумину и было присуще искусствоведам не только в Узбекистане. Так научный сотрудник Музея Востока в Москве Наталия Апчинская полагала, что суфийский нравственный идеал несомненно нашел отражение в образах Александра Николаевича Волкова. Анализируя картину Волкова «Гранатовая чайхана» (1924 г.) Апчинская утверждала, что «красный цвет, доминирующий в картине, хорошо согласуется с ее темой — таинством интуитивно-экстатического постижения бога». Достаточным основанием для такого предположения искусствовед сочла отсылку на цветовые ассоциации суфийского братства Кубравия, основанного в XIII веке в Хорезме, для адептов которого красный цвет означал интуитивное знание.

При этом для ученого было не важно, что Александр Волков — согласно достоверным фактам его биографии, был убежденным коммунистом, и красный цвет артикулировал во многих своих картинах как символ революционности.

«Если такой подход применялся к работам Александра Волкова, который был абсолютно не религиозен, который никогда не учил узбекский язык, который в своем творчестве всегда решал в основном формальные живописные задачи, то по отношению к Усто Мумину, действительно принявшему ислам в двадцатые годы, подобные интерпретации воспринимались естественными и само собой разумеющимися»,

— резюмировал лектор.

Произвольным интерпретациям, по мнению Чуховича, подверглось не только ранее творчество Усто Мумина, но и биография, описание самой его личности. В этом значительно преуспел ташкентский писатель Алексей Устименко. Основываясь на том, что в конце своей жизни Усто Мумин получил заказ на иллюстрирование текстов известного среднеазиатского суфия Боборахима Машраба, писатель придумал трогательную историю о паломничестве Александра Николаева на родину Машраба, в Наманган, в которой изобразил русского художника странным дервишем. Из этой истории родилась аллегория, что Усто Мумин это по сути — Машраб XX века.

Российская исследовательница творчества и биографии Усто Мумина Элеонора Шафранская в одном из своих текстов поддержала такое сопоставление. «Путь, избранный Усто Мумином, напоминает путь дервиша. Не случайно одной из любимых им восточных фигур был Машраб, поэт и дервиш. Истинный поэт и художник на Востоке не может не быть дервишем».

Чтобы опровергнуть мистические трактовки творчества и жизненного пути Усто Мумина, Борис Чухович предложил обратиться к документальным свидетельствам — немногим отрывкам прямой речи Александра Николаева. На лекции были процитированы некоторые из них: протоколы бесед в Союзе художников УзССР в августе и декабре 1937 года и протокол допроса в НКВД в январе 1939 года. Вот, например, как сам художник описывал обстоятельства принятия им ислама на допросе 19 января 1939 года.

«Достав в публичной библиотеке Коран в переводе Казимирского, я прочел его, чтобы понять основы мусульманства. Знакомый татарин, переводчик при горсовете научил меня религиозным ритуалам. Чтению арабских молитв, которые я вызубрил наизусть. Спустя примерно месяца три после этого я заявил хозяину снимаемой мною квартиры о своем желании принять мусульманство. Хозяин был крайне удивлен, не понимая зачем русскому художнику принимать ислам. Я настаивал на своей просьбе и прочел ему молитву по-арабски, что его еще больше удивило. В течении 25 дней он все расспрашивал меня, зачем я хочу принять их веру. Я отвечал, что знаю их веру не меньше моего хозяина, так как знаю содержание Корана, в то время как почти все не арабы мусульмане его не знают. Что эта вера мне нравится. Что я хочу жить по мусульманским обычаям. Хозяин не раз советовался со своими соседями, с приходским муллой. Затем как-то привел муллу, который сам спросил меня о моем желании стать мусульманином. В течении нескольких дней произошло обращение – в кавычках, мое в ислам. У городского казия я поменял фамилию на Усто Мумин, оставаясь по документам на все последующее время Александром Васильевичем Николаевым. Обряд обращения был крайне несложен. Были позваны соседи, пришел мулла, я прочел все знакомые мне молитвы, после чего и мулла прочел длинную молитву. Закончилось все пловом, после которого я подарил халат мулле. С этого времени я стал посещать мечеть, одеваться по-узбекски. Знакомство с языком и обрядами мусульманина дало мне возможность ближе присмотреться к окружающей меня жизни. Этот период, продолжавшийся три с половиной года, закончился моей женитьбой на русской девушке, после чего я переехал в Ташкент».

В этом описании трогательная поэтическая история, изображенная в спектакле Марка Вайля «Радение с гранатом», выглядит больше похожей на глумливый фарс в духе сцен из пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве». При этом Борис Чухович оговаривается, что, разумеется, нельзя безоглядно доверять всем словам человека, попавшего в сталинские застенки, и отчаянно выгораживающего себя.

От себя рискну добавить, что сторонники мистического прочтения истории жизни Усто Мумина могли бы еще заметить, что именно в суфизме существует и отлично развита практика такия (осмотрительность), позволяющая в общении с непосвященными нести любую околесицу, превращать все в фарс, и даже вслух отрекаться от веры. Тем более в ситуациях, серьезно угрожающих свободе и жизни. Эта практика развилась задолго до сталинских репрессий, поскольку суфизм и внутри исламского мира далеко не во все времена и не во всех регионах был на легальном положении.

Однако исследователь творчества художника Борис Чухович считает, что Александр Николаев на допросах в НКВД хотя и выгораживал себя, но, по сути, говорил правду о том, что его интерес к исламу носил только инструментальный характер. Ведь его изначальным замыслом в самаркандской авантюре с принятием ислама было не изучение суфизма. Об этом замысле рассказала Элеонора Шафранская в своей монографии об Усто Мумине.

«Когда-то я слышал историю о французском художнике Поле Гогене, который поехал в Полинезию и стал жить жизнью дикарей. И у меня возникло желание повторить его опыт на себе», — писал Николаев.

То есть, приехать в Узбекистан и вжиться в роль мусульман, посмотреть на мир их глазами. Одеваться в их одежду, есть их еду, говорить на их языке. И в итоге, как некогда это сделал Гоген, совершить через такое перевоплощение некие художественные открытия... Хотя замысел Николаева, в отличии от замысла Гогена, был изначально очень противоречивым, а сам эксперимент занял несравнимо меньшее время, кто скажет сегодня что он не увенчался успехом?.. Для изобразительного искусства в современном Узбекистане опыт и сама персона Усто Мумина стали не менее значимы, чем опыт и персона Гогена для французского искусства в начале XX века. Настолько даже, что западным историкам искусства приходится серьезно трудиться над деконструкцией сопутствующих мифологических оптик.

Анализируя скудные свидетельства очевидцев, Борис Чухович приходит к выводу, что они недостаточны. Дочь художника Марина Александровна Казаровская во время бесед с Чуховичем во второй половине 2010-х годов решительно утверждала, что ее отец никогда не верил в Бога. Даже о принятии отцом ислама в 20-х годах она узнала гораздо позже смерти Усто Мумина, что было для нее откровением. Согласно ее воспоминаниям, в доме Усто Мумина не было ничего напоминающего традиционный узбекский быт — никаких вещей, никаких экзотических или не экзотических предметов домашней утвари. Не было даже сюзане. Обычная обстановка европейского дома.

Дочь близкого друга Александра Николаева Римма Еремян в статье 2009 года описывала пристрастие молодого Усто Мумина к очень похожим на медитации или тихий зикр длительным уединениям в заброшенных зданиях старых улиц Самарканда.

При этом Борис Чухович с его безжалостной любовью к фактам заключает, что Рима Еремян и Марина Казаровская, обе родившиеся в 1937 году, сами не могли видеть и помнить того, что происходило с Александром Николаевым в начале двадцатых годов — за полтора десятилетия до их рождения. Поэтому их диаметрально противоположные свидетельства одинаково второстепенны и не особенно убедительны.

Так же как и сенсационное упоминание Мариникой Бабаназаровой неких материалов (показаний) из уголовного дела художника Василия Лысенко, согласно которым Николаев был не только увлечен суфизмом, но даже высказывал желание принять сан ишана. Последняя информация отвергается Чуховичем из-за полного отсутствия контекста. Что это за протоколы? Где и когда они были сняты? И так далее.

Собственный контраргумент лектора заключается в хронологии событий. Николаев прибыл в Ташкент в конце 1920 года. В мае 1921 года он приехал в Самарканд. Полгода, по его собственным словам, у него ушло на то, чтобы поселиться в узбекской махалле и попытаться вжиться в ее среду. Узбекского языка он не знал. Только начал учить. После принятия ислама год не работал. В 1923 году появляются первые работы Усто Мумина самаркандского цикла. Таким образом на вхождение в мусульманский мир в этой истории отпущено полтора года. Причем вхождение в религиозный контекст, прежде совсем не знакомый, сопровождалось вхождением в столь же незнакомый лингвистический контекст. А Николаев не был полиглотом.

Впоследствии в своих анкетах он писал, что основной язык у него русский и что он слабо владеет узбекским и французским. Хотя как потомственный дворянин он вроде бы должен был знать французский твердо. По мнению Чуховича, о слабой склонности Николаева к языкам свидетельствует и то, что ни он сам, и никто из его коллег не разговаривали на фарси. Хотя в Самарканде в начале XX века фарси, очевидно, был распространен не менее, чем узбекский язык. Особенно — в среде мусульманского духовенства. Затем последовала его женитьба на русской девушке и отъезд в Ташкент.

Чухович убежден, что за короткий срок в полтора года и на основе очень поверхностного знания разговорного узбекского языка Николаев просто не мог успеть приобщиться к сложной философии суфизма. Тем более — был не в состоянии прочитать написанные на арабском и фарси основополагающие трактаты суфийских мистиков XI-XIII веков. Поэтому его знакомство с суфизмом, если и имело место, то носило самый мимолетный характер. Он точно не был глубоким знатоком этого пласта культуры.

С иронической точки зрения можно возразить уважаемому лектору, что способы приобщения к мистическим знаниям не всегда обязательно носят строго академический характер. Конечно, в Самарканде 20-х годов не было доступа к Википедии, где суть любого трактата XI века можно прочитать на русском за 15 минут. Не было и современных сектантских «ханака», где из любого неофита даже не за полтора года, а за полторы недели сделают посвященного самых высоких степеней. Но традиционный для суфизма способ передачи знаний непосредственно из уст в уши (как минимум), мог иметь место. Хотя, конечно, в отношении Александра Николаева этому никаких документальных подтверждений тоже нет...

Основным тезисом лекции Бориса Чуховича 30 октября стал ответ на вопрос, поставленный им самим в самом начале исследований, в 2003 году: что же было настоящим идейным лейтмотивом раннего творчества Усто Мумина — мистическое очарование Востока или привезенный с собой в Самарканд культурный багаж русского Серебряного века и европейского модерна? Спустя восемнадцать лет исследований Чухович отвечает однозначно.

«Моим предположением является, что, вполне возможно, в Самарканде, в этом мусульманском обществе Николаев увидел нечто такое, что было ему уже давно и хорошо известно», — сказал в заключение своего выступления Борис Чухович.

Под этим «давно и хорошо известным» подразумевалась философия высокодуховной мужской дружбы-любви в наверняка известной юному Николаеву работе Павла Флоренского «Столп и утверждение истины» (1914). А также популярная литература европейского модерна начала XX века, в частности, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда.

В конце лекции жестом фокусника, вытаскивающего кролика из шляпы, Чухович предъявил публике свой главный аргумент — подлинный документ. Точнее фотографию, на которой Александр Николаев изображен с неизвестным другом. На ее обороте сохранилась записка, этому неизвестному другу адресованная.

«Кабан! Если я сдохну или просто придется нам расстаться с тобой — оставляю тебе 4 небольшие заповеди: 1. Будь искренен. 2. Никогда не довольствуйся малым – это удел нищих духом. 3. Учись любить себя. Вся трудность уменья любить себя в том, что эта трудность все время колеблется между самопожертвованием и эгоизмом. 4. Запрещенный плод сладок. Смело срывай все запрещенные плоды».

По словам Чуховича, эта фотография — не вновь обретенный артефакт. Ее обнаружил еще Марк Вайль в процессе работы над спектаклем «Радение с гранатом». Затем российский галерист и арт-критик Ильдар Галеев опубликовал ее в 2011 году в альбоме «Венок Савицкому». А Элеонора Шафранская поместила записку на обороте вторым эпиграфом к свой монографии 2014 года. Но никто прежде Чуховича не подвергал ее текстологическому анализу.

Александр Николаев с неизвестным. 1931 г. Фото из монографии Элеоноры Шафранской (2014)

«Я отношусь к этому документу чрезвычайно серьезно. На протяжении моего исследования я нашел достаточно много прямой речи Усто Мумина — около шестидесяти печатных страниц. Однако все эти слова были произнесены публично. Если ты говоришь на собрании Союза художников в августе 1937 года, можешь ли ты говорить искренне? Если ты держишь публичную речь на своей юбилейной выставке в январе 1948 года, можешь ли ты говорить откровенно? Наоборот. Все это нужно воспринимать в логике публичной защиты репрессированного художника, который стремится затенить не устраивавшие его моменты в прошлом, и подчеркнуть какие-то другие вещи, которые его обезопасят. И вот эта единственная записка, в которой мы видим прямой текст Мумина, обращенный к очень близкому ему человеку. Я даже не берусь судить о природе их отношений. Может быть, это был любимый племянник. Мне ничего неизвестно про этого человека. Единственное, о чем можно точно судить, что это высказывание сделано в речевом регистре, не допускающем какой-то неискренности. Это действительно какой-то моральный кодекс Усто Мумина. Именно эти четыре заповеди нужно исследовать и анализировать с максимальной пристрастностью и детальностью», — заявил Борис Чухович, завершая свою лекцию.

Далее он сравнил «заповеди» Александра Николаева с известным монологом лорда Генри из романа Оскара Уайльда, и пришел к выводу об их полной смысловой тождественности. То есть запись на обороте фотографии, «моральный кодекс» Усто Мумина, согласно Чуховичу, это почти прямая трансляция не каких-то суфийских понятий, а популярных и даже модных среди русской артистической (и не только) молодежи начала ХХ имморалистических, постницшеанских, антирелигиозных концепций европейского модерна начала XX века. Типа: «Цель жизни — саморазвитие. Выразить во всей полноте свою сущность — за этим каждый из нас живет». И далее: «В наши дни человек боится себя самого. Он забыл высшую из всех обязанностей — обязанность самому себе». И наконец: «Каждое побуждение, которое мы стараемся задушить, переходит к нам в мозг и отравляет нас. Тело грешит лишь однажды. И сейчас же расплачивается за свой грех, ибо в самом грехе заключается искупление. Ничего потом не остается кроме воспоминания о наслаждении или роскоши сожаления. Единственный способ отделаться от искушения — поддаться ему».

Современному человеку слушать эти цитаты скучно. Но для поколения 1910-х годов это было как раз настоящим откровением — куда более близким, чем любые восточные мистические премудрости.

Еще более убедительным оказалось сделанное Чуховичем сравнение «заповедей» Николаева с известными положениями из трактатов суфийских учителей. Тут, наоборот, обнаружились радикальные несовпадения:

«Будь искренен». Для суфия искренность не самоценна, а инструментальна. От суфия требуется искренняя любовь к Богу, искреннее послушание и преданность наставнику, искреннее следование пути. И все. Искренность для него — не существительное, а прилагательное.

«Никогда не довольствуйся малым — это удел нищих духом». Это не соответствует не только суфизму, но и ортодоксальному исламу. В Хадисе Аль-Кудси сказано: «Довольствуйся малым, и не будешь нуждаться. Избавься от зависти, и будешь спокоен. Отдаляйся от запретного, и твоя вера станет искренней. Кто разговаривает мало, у того совершенный ум. Кто довольствуется малым, тот полагается на Всевышнего».

«Учись любить себя. Вся трудность уменья любить себя в том, что эта трудность все время колеблется между самопожертвованием и эгоизмом». Идеал любви для суфия совсем другой, даже противоположный — отречение от себя и полное растворение в Боге.

И наконец. «Запрещенный плод сладок. Смело срывай все запрещенные плоды». А путь суфия — это путь последовательного отказа от любых желаний, начиная с плотских, и кончая различными проявлениями гордыни, себялюбия, суетности. В известном трактате Аттара «Язык птиц» протагонист удод говорит: «В тебе каждое желание — один демон. Едва удовлетворишь одну свою прихоть, сразу рождаются в тебе сотни демонов.

Таким образом, повторимся, «заповеди» Усто Мумина, записанные на обороте фотографии с другом демонстрируют полное тождество философии европейского модерна и полную противоположность идеям суфизма. Из этого можно сделать вывод, что молодой Александр Николаев, действительно очарованный декоративными красотами древнего Самарканда и пожелавший на время органически влиться в его экзотическую среду, в своем творчестве самаркандского периода, тем не менее, не транслировал какие-то новые для него мистические образы и понятия, а лишь проецировал на местный ландшафт собственный интеллектуальный и эмоциональный опыт.

Но стоит ли делать такой однозначный вывод? Борис Чухович, в 2003 году начавший исследование творчества и жизни Усто Мумина с этого вопроса, в 2021 году, завершив работу над книгой, решил, что да, стоит. И даже больше, из разнопланового сочинения отобрал проблематики и тезисы специально для лекции в Ташкенте, чтобы с их помощью подорвать фундамент ориенталистского мифа, как становой части постколониального дискурса в изобразительных жанрах в Узбекистане.

Сказать, что эта лекция произвела эффект разорвавшейся бомбы, значит сотворить новый миф, а точней — анекдот. Бомба разорвалась в пустом пространстве. Хотя маленькое помещение кинозала Центра современного искусства 30 октября было битком забито публикой, это в основном была любопытная молодежь — человек сорок.

Четверть из них ушла в середине лекции. Никого из мэтров отечественного искусствознания в этом зале замечено не было. А журналисты, пишущие на темы культуры, отчасти откровенно дремали, отчасти пытались делать видеозаписи, что было категорически запрещено лектором.

На лекции Бориса Чуховича в Ташкенте. Фото А.Кудряшова/"Фергана"

После начали появляться заметки в духе того, что «встреча была очень интересная, лекция была композиционно продуманная, рассчитанная на подготовленную аудиторию, она показала нелегкий путь исследователя», и т.д. и.т.п. Но ни слова о содержании самого сообщения. И по моему мнению, это правильно. Не дело журналистов дискутировать с академическими исследователями. Равно как и пропагандировать их умозаключения. Серьезный, ответ, возможно, последует от специалистов, когда книга Бориса Чуховича «Дружба, любовь и вечность Усто Мумина» выйдет в свет.

А я, пользуясь свободным форматом «Ферганы», все-таки хочу подсказать гипотетическим оппонентам Чуховича один из возможных контраргументов. Сравнение «заповедей» Александра Николаева с положениями суфизма — не в пользу первых — лично меня убедило чрезвычайно и полно. Но при этом не убедило в абсолютной тождественности самих этих «заповедей» личности Усто Мумина. Кто знает, может быть художник перед неизвестным другом с фотографии играл роль лорда Генри, как в самаркандской махалле играл роль новообращенного в ислам европейского путешественника, а на проработках в Союзе художников — роль искренне кающегося партийца?.. Хотя опять же, такому предположению маловато документальных подтверждений. Но гипотеза может быть.

Лично для меня основной эффект лекции был эстетическим — от столкновения с новыми фактами рельефнее и живее вырисовался образ художника в его времени.