Рэпер Dorob-YAN's: «На сцене меня задушат после третьего трека»

Рэпер Dorob-YAN's (Дороб Доробов) рассказывает о конфликтной истории Памира на языке соцсетей и популярной культуры. Он записывает треки, снимает видео, выпускает модную одежду и последовательно воспевает мечту о свободном и самостоятельном Горном Бадахшане (автономная область на востоке Таджикистана, ГБАО. — Прим. «Ферганы»), критикуя власти Таджикистана за неспособность помочь жителям Памира. «Фергана» расспросила музыканта, как он заинтересовался политикой и чем это для него обернулось.

— Вы родились на Памире, но большую часть жизни прожили в других местах — в Киргизии, Казахстане и России. Сочиняете же именно на памирском языке. Почему?

— Моя основная аудитория — памирцы. У меня есть песни на русском, но с 2012 года у меня акцент в основном памирский язык (здесь и далее под памирским языком подразумевается один из языков восточноиранской языковой группы, на которых говорят жители Памира. — Прим. «Ферганы»). После того как произошли хорогские события, я решил из политических соображений делать треки на своем родном языке, чтобы донести до памирской молодежи истинную картину того, что происходит на Памире. Но у меня есть планы сделать и русскоязычный альбом, касающийся проблем Горного Бадахшана.

— Под «хорогскими событиями» вы имеете в виду 2012 год, убийство генерала Абдулло Назарова?

— Да, Назаров был начальником ГКНБ в Хороге. После того как его убили, там случился хаос, началась спецоперация, во время которой погибли родные мне люди. В результате во мне появилась обида, которую я решил выразить треками о проблемах Памира и памирцев.

— Ваши близкие были гражданскими лицами?

— Да, они были мирными жителями, они просто защищались, не воевали. Невинные люди попали под пули. С тех пор я сочиняю про эту ситуацию, хотя до этого вообще старался не лезь в политику, сочинял про то, что было модно: любовь, друзья, дворы… Но после событий 2012 года все поменялось.

— Одна из ваших недавних работ — песня «Ренегат». Наверное, ее текст можно интерпретировать по-разному, но кажется, что он про противостояние Бадахшана и центральных властей Таджикистана. Там есть фраза «я верю, что настанет время, когда Бадахшан станет независимым». Что вы вкладывали в этот текст?

— Перед тем как начать писать, я всегда общаюсь со слушателями. Многие писали мне: «Сочини про независимость, потому что наши права ущемляются. Напиши, как ты видишь нас. Напиши, чтобы услышали другие, потому что не все памирцы очнулись, некоторые еще спят, и надо их тоже разбудить». Так что все, что написано в «Ренегате», — это их призыв.

Клип на песню «Ренегат».

— Ваши слушатели хотят для Бадахшана больше автономии или они сторонники полной независимости?

— Большая часть мечтает прямо-таки о независимости, чтобы у нас был свой паспорт, свой флаг, свой гимн. Другая часть, и я в их числе, хочет одного — чтобы нас никто не трогал, потому что мы никого не трогаем. Это единственное мое желание. В конце трека «Ренегат» есть такая фраза: «Они не могут забрать то, что не давали». Они не делают для памирцев ничего, это факт. Кто живет на Памире, те знают, что школы, спортивные объекты — все строит наш духовный лидер Ага Хан (Имам всех исмаилитов мира. Большинство памирцев являются исмаилитами. — «Фергана»). А вот те памирцы, которые не живут на родине, не знают этого. Вот до них мы хотим донести, что на данный момент наши права там ущемляются, выставляют нас всякими бандитами. При этом спроси любого туриста, кто был на Памире, все будут довольны, там никого не трогают, встречают гостя радушно. Гость всегда на Памире на первом месте, памирцы свой последний тушак (ватный матрас. — Прим. «Ферганы») отдадут гостю, а сами будут сидеть на земле, лишь бы гостю было тепло.

— В сентябре в Горно-Бадахшанской автономной области снова сложилась напряженная ситуация после того, как президент Таджикистана раскритиковал местные власти за неэффективную борьбу с преступностью. Регион наполнили силовики, что вызвало недовольство местных жителей. Если вы общаетесь с людьми, которые там живут, расскажите, какая там сейчас атмосфера?

— Я за неделю три-четыре раза выхожу на связь с родными, которые там живут. Мы все переживаем за родственников на Памире, потому что нигде в новостях нет никакой информации, местные телеканалы молчат, приходится звонить и спрашивать. Сейчас там спокойно, бывают мелкие провокации по ночам, где-то стреляют, шумят, но в целом нормально. А вот месяца два назад, по словам моих родных, было неспокойно, были стычки с правоохранительными органами.

Я не знаю, что власти хотят от Памира. После 2012 года у меня появилось предчувствие, что через каждые 5-6 лет подобное будет повторяться. У меня год назад вышел трек на русском, называется «Поле чудес», где я говорю об этом, описываю всю ту картину, которая сложилась на Памире. Там я даю жесткую картину, напрямую говорю о том, что не стоит за эту власть вступаться, не стоит голосовать и поддерживать ее. Как вы видите, прошло почти 30 лет после распада Советского Союза, а никаких изменений нет. Душанбе процветает, а Памир каким был, таким и остался. Благодаря Ага Хану там хоть какие-то перемены происходят, построили школу, молодежный центр, но существенного прогресса нет. Народ без денег, молодежи нечем заняться, от безделья начинается хулиганство, грабежи.

— Сталкивались ли вы с давлением или критикой за свои высказывания?

— У меня были большие проблемы в 2013 году после того, как вышла моя первая политическая композиция «Карор мак» («Не молчи». — Прим. «Ферганы»). Трек вышел в ответ на события 2012 года, и после этого меня начали преследовать. Вначале приходили угрозы по телефону, а потом меня задержали в Москве и поместили в следственный изолятор. Повод — якобы за оскорбление президента Таджикистана, хотя там не было никакого оскорбления. Я не оскорблял ни его, ни кого-либо из его окружения. Как и в «Ренегате», я просто описывал ситуацию 2012 года.

Когда происходили эти события, оппозиционная таджикистанская организация «Группа 24» активно себя продвигала. Власти решили, что я один из них, поскольку очень критично выступил в своей музыке. Трек я выпустил в марте 2013 года, а в сентябре должны были пройти выборы президента в Таджикистане. Поэтому власти хотели зачистить оппозицию перед выборами. Всего тогда в Москве было три-четыре группы таджикских оппозиционеров, и их преследовали.

Когда меня, грубо скажем, захлопнули, первый вопрос, который мне задали, был: «Ты из какой группы оппозиции, кто тебя спонсирует?» Когда я сказал, что я сам по себе, мне не поверили, говорили, что я молодой, ничего в политике не соображаю, а лезу. Я пытался объяснить, что меня задели хорогские события и я записал свой трек в ответ на произошедшее. Две недели с лишним они меня расспрашивали, но потом все же убедились, что я не входил ни в какую группу, и решили меня отпустить со словами «мы с тобой еще пообщаемся». Я ответил, что не против, готов в любой момент, после чего взял билеты и улетел.

— А кто это все спрашивал?

— Они представились как люди из таджикской диаспоры. Еще с ними был мужчина, который показал мне «корочки» и назвался сотрудником уголовного розыска Москвы. Уже не помню, какого именно района, но взяли меня на Тверской.

— То есть представители диаспоры и сотрудник московского угрозыска работали вместе?

— Да, они все совместно делали, это их общая операция была. А вышли на меня они знаете как? Мне позвонил человек и сказал, что хочет пригласить меня выступить на закрытом корпоративе. Предложил встретиться, чтобы обсудить, какие песни исполнять. Я ничего подозрительного не почувствовал, мы встретились, но как только машина с представителями диаспоры подъехала, этот человек технично исчез, а меня забрали. После этого я всего опасаюсь, кому попало на звонки не отвечаю, если с незнакомого номера звонят, трубку беру только после СМС.

— Получается, вас в московском СИЗО допрашивали представители диаспоры Таджикистана?

Дороб Доробов на съемках клипа. Фото со страницы DOROB YAN's "Вконтакте"

— Да, и еще приходили люди, которые представлялись сотрудниками правоохранительных органов Таджикистана. Говорили, что они работают совместно с Россией, преследуют здесь своих преступников. В течение 15 дней меня допрашивали, а потом отпустили, потому что я гражданин Киргизии, которая никак не касается Таджикистана.

— По вашему делу был суд?

— Да, но я не присутствовал. Там был мой адвокат и отец. Происходило все в Москве

— И что постановил суд?

— Они сняли с меня обвинения, но Таджикистан добавил меня в список невъездных на пять лет. Это мне передал адвокат, а ему, в свою очередь, об этом сказал представитель диаспоры Таджикистана.

— То есть у вас нет документа об этом?

— Нет, это негласно, тем более я не присутствовал, мне просто звонили по телефону. После того как меня отпустили из изолятора, родные мне сказали: давай-ка ты временно покинешь Россию, а мы здесь за тебя все решим. Это было в мае 2013 года. Пять лет прошло как раз весной этого года, но когда в июле я через Ош поехал на Памир на машине, меня не впустили. Взяли мой паспорт, увидели, что это Дороб Доробов, и говорят: «Извините, не можем вас пропустить, вы в черном списке». Я потом созвонился со знакомым, который работает на Памире в правительстве, и он мне подтвердил, что я в черном списке, и мне продлили запрет на въезд еще на пять лет.

Как я уже говорил, я потерял близких людей. Их ни за что убили, они не были ни к чему причастны, они были законопослушные граждане, не бандиты, не наркоторговцы. Простые люди, которые лишились жизни, просто потому что к ним пришли, начали стрелять по их детям, и им пришлось взяться за оружие, чтобы защищать свой дом и семью, и они попали под пули. После этого у меня появилось эта обида, и я стал читать треки на памирском. Я не хочу раздражать правительство Таджикистана, я читаю на памирском, потому что хочу до народа донести, что если ничего не изменится, то через пять, через десять лет будет та же картина, потихоньку они нас будут прессовать.

— Что должно произойти, чтобы ситуация поменялась?

— Если поменяется президент, может, все изменится, будет как в Узбекистане. Раньше как говорили? Кто вместо Каримова? Думаете, новый президент будет лучше? Но в итоге Мирзиёев стал президентом в Узбекистане, и все поменялось. Как сейчас там красиво, молодежь теперь свободно может выезжать из страны, есть свободный доступ в Америку, в Европу, пошло развитие. Или как в Киргизии, там вообще президент через каждые пять лет меняется, поэтому и изменения есть. Я сам их вижу. Я недавно был в Ташкенте, съездил впервые за три года в Киргизию. И везде перемены, молодым людям есть чем заняться, что-то происходит. То же самое нужно Таджикистану.

— Памирский рэп — это просто рэп на памирском или это субкультура, у которой есть свои особенности?

— Здесь, как и в России, есть батлы, проходят версусы. Хотя на Памире это все еще не так популярно, потому что наш народ пока не привык к рэпу, несерьезно относятся к жанру. Когда десять лет назад я только начинал сочинять, этот жанр вообще не приветствовался, правительство занимало строгую позицию — никаких рэп-концертов, это шаманство и клоунада, нам такого не надо. А сегодня не только молодежь, но и люди старше тридцати и сорока тоже слушают рэп. Исполнители убедили народ, что это неплохая музыка. В этом смысле на Памире большой прогресс.

Я, конечно, не единственный памирский рэпер, есть много талантливых ребят. Но про политику читаю, наверное, только я, остальные больше про любовь, про деньги, про моду, про друзей, про свой район и город. Они вроде бы так же, как и я, недовольны, тоже хотят читать про актуальные проблемы, про то, что правительство на них просто закрыло глаза, что нет на Памире никакого прогресса, ничего не делается для молодежи, вообще ничего нет. Они хотят про это высказаться, но, может быть, их останавливает страх.

— Памирские языки сложны для сочинения рэпа?

— Я читаю на шугнанском, он основной в памирской группе, его может понять и рушанец, и ваханец, и язгулямец. На нем сочинять легко. Когда мы с друзьями просто разговариваем, это уже звучит как рэп, остается добавить бит и рифму. Словарный запас в языке хороший. Лично мне на нем даже легче сочинять, чем на русском.

— А что вам больше всего нравится в родном языке?

— В памирских языках есть свои фишки. Есть, например, слово «мазга». Такое забавное уличное слово, которое может означать все что угодно. Например, друг твой сказал что-нибудь не так, а ты ему: «мазга». Здесь это будет означать: «Что-ты такое сказал, следи за языком». А вообще, это слово каждый может по-своему использовать. Еще в памирском есть прикольное обращение «рад», значит «родной», так можно друзей называть.

— Как часто вы выступаете?

— Концерты я не могу пока давать, потому что мое творчество — это неформат. Слушатели часто просят, чтобы я где-нибудь выступил, но я понимаю, что с моими песнями уже на третьем треке меня задушат. Для таких концертов нужно обеспечивать безопасность. Я же не просто буду стоять петь песни про любовь. Там серьезная тема. К тому же я не просто хочу выходить на сцену и выступать, я хочу делать театральное шоу, чтобы даже те, кто не знает моего языка, могли прийти ко мне на концерт и понять, о чем это. Мне интересен такой формат, но пока это только планы. Может быть, выступлю на Памире с концертом и театральной постановкой, но не знаю, получится или нет, посмотрим.

Дороб Доробов в бейсболке собственного бренда. Фото с личной страницы Дороба "ВКонтакте"

— Вы только музыкой занимаетесь или чем-то еще?

— Помимо музыки, я в 2015 году запустил свой бренд одежды: толстовки, шапки, кепки. Последние три года мы его раскручиваем, есть какой-то прогресс. Сейчас это мой основной доход.

— Это вам приносит больше денег, чем музыка?

— Само собой. На музыке пока не так уж удается заработать. Но благодаря музыке покупают одежду. Слушатели видят в клипе кепку и тоже себе берут такую же. Если бы не было творчества, вряд ли бы у меня, наверное, брали эту одежду. Раскручиваться было бы намного сложнее.

— Но в то же время, кажется, что одежда с надписями про Памир может быть интересна разным людям из региона, не обязательно вашим фанатам или землякам.

— Да, так и есть. Самое интересное, у меня в основном покупатели из Москвы: русские, таджики, кавказцы, памирцев меньше. У меня раньше точка была на Дмитровке (Савеловский район Москвы), на Хуторской улице, которую, правда, пришлось закрыть из-за проблем с арендатором. Вот туда в основном приходила московская молодежь. Мы, по сути, продаем то же самое, что делает Zara или Pull&Bear. Наша одежда ничем не уступает по качеству, но если у них толстовка стоит 2-2,5 тысячи, то у нас где-то вдвое дешевле.

— Как у вас устроен процесс? Кто придумывает дизайн, где вы шьете?

— У нас в команде пять человек. Один занимается раскруткой в интернете, мы с еще одной девушкой рисуем эскизы. Она — сами фасоны, я — дизайн. Потом мы отправляем эскизы в Турцию, там их шьют недели две, потом еще две недели готовые вещи идут к нам по почте. А дальше мы уже рассылаем их покупателям по России, в Таджикистан, в Киргизию, в Европу. В Германии часто заказывают. Памирцы сейчас везде.

— Можете назвать примерный оборот вашего предприятия?

— Например, в прошлом январе нам удалось наторговать на сумму больше 200 тысяч рублей. Но бывает, и меньше выходит, тысяч 80. На жизнь пока хватает, но поначалу было трудно. Мы год только раскручивались. Вообще никакого дохода не было. В этот проект мы все вложились из своего кармана, кто-то работал и ползарплаты отдавал, кто-то кредит взял. Взлететь удалось благодаря точке. Благодаря ей нас начали узнавать. К интернет-магазинам доверия меньше, особенно если бренд неизвестный, все боятся кидалова. Но поскольку у нас было место, куда можно было прийти и посмотреть товар, у покупателей появилось доверие. Сейчас хотелось бы, конечно, открыть в Москве нормальный магазин в каком-нибудь торговом центре. Но это пока планы на будущее. Сейчас мы ищем инвесторов через Facebook, есть у нас люди, которые работают над этим. Мне очень нравится это все продвигать. С детства любил рисовать, да и хочется делать что-то свое. Пока, слава богу, идет хорошо.