«Калитка в Узбекистан открылась, но не факт, что она не захлопнется»

Умида Ниязова и замминистра труда Узбекистана Эркин Мухитдинов. Фото из личного архива Умиды Ниязовой

Курс на большую открытость и либерализацию, взятый Узбекистаном после смены власти в 2016 году, не мог не кольнуть политэмигрантов мыслью о возможности вернуться на родину хотя бы на краткое время. Некоторые из них рискнули и затем с приятным удивлением рассказывали о беспроблемном переходе границы, легкости регистрации по месту пребывания, отсутствии внимания к ним силовых структур, по крайней мере, явного. Их рассказы добавляли оптимизма остальным, и число посетивших Узбекистан диссидентов и политических беженцев стало потихоньку расти.

В начале декабря в Ташкенте побывала правозащитница Умида Ниязова, которая эмигрировала из Узбекистана в далеком 2008 году. Отъезду предшествовали четырехмесячное пребывание в Таштюрьме и восемь месяцев испытательного срока.

В декабре 2006 года Ниязову задержали при переходе киргизско-узбекской границы после досмотра ее рабочего ноутбука. В нем хранились материалы об Андижанских событиях – тогда Умида внештатно сотрудничала с правозащитной организацией Human Rights Watch (HRW). Вызванный срочно эксперт Центра мониторинга в сфере массовых коммуникаций Узбекского агентства связи и информации заявил, что в ноутбуке находятся материалы, призывающие к свержению конституционного строя Узбекистана, а также религиозно-экстремистского характера. Умиду Ниязову допрашивали девять часов, после чего отпустили, изъяв ноутбук и паспорт и взяв с нее подписку о невыезде и сотрудничестве со следствием.

Понимая, какие последствия может повлечь случившееся на границе, Умида решила скрыться в Киргизии. Но вскоре адвокат ей сообщил, что расследование в ее отношении прекращено, ей ничего не грозит, и она может вернуться. Умида, поверив адвокату, собралась домой, но 22 января была задержана близ границы с Киргизией. Оказалось, что еще 6 января в отношении Ниязовой было возбуждено уголовное дело, а в Узбекистан ее заманили хитростью.

Обвинение Умиде предъявили по трем статьям уголовного кодекса Узбекистана — контрабанда, нелегальный переход границы и распространение материалов, содержащих угрозу безопасности и общественному порядку. Судебный процесс был закрытым и занял всего два дня. Ниязову приговорили к семи годам заключения в колонии общего режима. Благодаря вмешательству международных структур журналистку освободили спустя четыре месяца.

— Во время испытательного срока я должна была ходить в РОВД раз в месяц, выстаивать очереди и писать объяснительную, чем я занималась последний месяц и не совершила ли какие-нибудь преступления. Это очень тяжело и унизительно. Это были депрессивные времена, когда репрессии против правозащитников, активистов достигли пика. У меня не было выбора, кроме как уезжать из этой страны. И я уехала, — рассказывает Умида Ниязова в интервью «Фергане».

Взяв сына, Умида вылетела в Германию. Первый год она работала в берлинском офисе HRW, затем основала организацию «Узбекско-Германский форум по правам человека» (сейчас это — «Узбекский форум по правам человека»). Основной задачей организации была борьба с детским и принудительным трудом в хлопковом секторе. Деятельность Форума началась с призыва бойкотировать узбекский хлопок — это представлялось единственной возможностью заставить власти Узбекистана отказаться от детского труда. Затем было одиннадцать лет мониторинга детского и принудительного труда, по результатам которого сотрудники организации подготовили множество докладов.

Связь с оставшимися в Ташкенте родственниками Умида поддерживала по телефону и мессенджерам, раз в три года к ней в Берлин приезжала мама.

— Обычно правозащитники об этом не рассказывают, но вот эта человеческая часть — она всегда есть: ты хочешь обнять своих родителей, братьев, сестер, поехать в Узбекистан не потому, что там режим поменялся, а потому, что ты хочешь в свой дом, увидеться с близкими, — поясняет Умида Ниязова.

— Когда вы почувствовали, что теперь можно туда поехать?

— Года два назад я встретилась в Женеве с замминистра труда Узбекистана Эркином Мухитдиновым, это был первый узбекский чиновник, с которым я могла спокойно поговорить о нашей работе, касавшейся принудительного труда в хлопковом секторе. Для меня это стало своего рода индикатором изменения ситуации. Потому что мне есть с чем сравнить. После того тяжелого морока, который был в Узбекистане, ты вдруг можешь спокойно поговорить с узбекским чиновником и объяснить ему, почему вы работаете, какие проблемы вы видите, и потом получить нормальную реакцию и предложения о сотрудничестве.

С тех пор мы стали выстраивать наши отношения с некоторыми узбекскими чиновниками, связанными с нашей работой. А спустя два года по приглашению Ассоциации хлопково-текстильных кластеров Узбекистана я и мои коллеги из Cotton Campaign (международная коалиция трудовых и правозащитных НПО, деловых и инвестиционных компаний, целью которой является искоренение детского и принудительного труда при производстве хлопка. – Прим. «Ферганы») смогли приехать в Узбекистан, чтобы встретиться с еще большим количеством чиновников и поговорить о дальнейшем реформировании хлопкового сектора.

— Вас лично пригласили или вам пришлось добиваться включения в список членов делегации?

— Мне предложила поехать коллега из Cotton Campaign. Ответа от узбекской стороны мы ждали месяц. Как мне сказали, были какие-то «подводные камни». Но потом я получила подтверждение, что могу пойти в посольство Узбекистана в Берлине и получить визу.

— То есть вы приехали уже не как гражданка Узбекистана, а как гражданка Германии.

— Гражданство Узбекистана у меня отобрали еще в 2014 году, хотя я узнала об этом лишь в 2017-м. Если вы знаете, был указ президента Ислама Каримова, которым он лишил гражданства несколько тысяч активистов, правозащитников, журналистов, диссидентов – одним махом. И меня в том числе. Сам указ мы не видели, но список, говорят, очень большой. Какое-то время у меня был статус лица без гражданства, но потом я получила немецкое гражданство.

— И вот вы прилетели в Ташкент, ступили на узбекскую землю после долгого отсутствия. Какими были первые впечатления?

— Во-первых, я все-таки немного переживала – как пройду паспортный контроль, не задержат ли меня, не завернут ли тем же самолетом обратно в Стамбул. И когда я его прошла — очень быстро, очень спокойно, — выдохнула с облегчением.

Не могу сказать, что у меня какие-то сильные впечатления от Ташкента, потому что сам город мне показался немножко чужим. Но когда меня привезли домой, приехали мои многочисленные племянницы, с которыми я не виделась 13 лет. Тогда маленькие девочки, сейчас все замужние женщины, у каждой по несколько детей. И они помнят какие-то детали, связанные со мной. Допустим, говорят: «Когда я заканчивала школу, вы меня повели в парикмахерскую и сделали мне такую красивую прическу, я помню». А я не помню.

Меня окружили таким океаном любви, я ощущала его физически, чувство, которое я не испытывала давно, – любовь близких, родственников, — все это, конечно, вызвало большой наплыв эмоций.

— Как, по-вашему, жители Узбекистана изменились по сравнению с тем, что было раньше?

— Внешне ничего особенно не изменилось. Но у меня, к сожалению, не было больше времени, чтобы поездить и посмотреть. У нас были встреча за встречей, поэтому не могу сказать, что у меня есть полная картина.

Но отмечу, что стало меньше страха. Допустим, на встречу со мной приехали активисты, блогеры, фермеры из районов и разных областей, которые хотели рассказать о своих проблемах. Это то, чего раньше не было.

— Как они узнали о вашем приезде? Вы сами их оповестили или местные органы власти им как-то сообщили, что приезжают международные правозащитники? Это, возможно, фантастично звучит, но мало ли.

— По-разному. Некоторым я написала, желая с ними встретиться, другие обсуждали вероятность встречи в социальных сетях и мессенджерах.

Но знаете, это, конечно, очень хорошо, что я смогла поехать в Узбекистан и что у людей меньше страха. Однако у меня все равно есть чувство ненадежности всех этих изменений. Даже сейчас, после успешных встреч с чиновниками, с которыми не было проблем, и я прекрасно провела время, у меня нет уверенности, что смогу спокойно поехать туда еще раз, что эта калитка не закрылась. Нет уверенности, что Узбекистан продолжит открываться, не будет никаких репрессий, свобода слова будет развиваться. Мне кажется, Узбекистан все еще стоит на распутье, думает: в какую сторону пойти. И нет гарантии, что выберет путь либерализации.

— Почему возникло такое ощущение? Из общения с чиновниками у вас сложилось впечатление хрупкости реформ? Или, возможно, показалось, что все изменения навязываются сверху, а на местах люди не готовы к ним, и поэтому в любой момент ситуация может развернуться?

— Меня все время не покидало ощущение сюрреализма: казалось, что это происходит не на самом деле, что это все очень странно. А чувство ненадежности у меня потому, что…

К примеру, два человека, которые хотели со мной встретиться, рассказали, что им пытались помешать в этом. Одному фермеру позвонили из отдела УВД по борьбе с экстремизмом и терроризмом и потребовали, чтобы он не ехал в Ташкент на встречу с нами. Другой нашей коллеге-активистке позвонили из СНБ (сейчас СГБ – служба госбезопасности. – Прим. «Ферганы») и тоже сказали не ехать. Это было как очень яркое напоминание, что пока еще рано радоваться. Пока еще есть определенные структуры, определенные люди, которые контролируют, которые хотят, чтобы все вернулось обратно.

Чиновники, с которыми мы встречались, — в основном технократы, люди, которые учились в западных университетах, они могут спокойно разговаривать, не боятся сказать что-то лишнее, очень прогрессивные, либеральные. Это тоже показатель нового времени. Но я думаю, что таких прогрессивных людей в руководстве страны гораздо меньше, чем кадров старой школы.

Еще очень важный фактор – демократические институты, в реальности их еще нет. Сама сущность авторитарного режима сохраняется. И пока непонятно, готов ли президент поделиться властью – с парламентом, независимым судом, гражданским обществом. Эти главные элементы демократического общества в Узбекистане совершенно отсутствуют, все стекается к одному человеку, к одному, скажем, менее жестокому президенту. Ручное управление, которое на самом деле очень неэффективно.

— Вы побывали только в Ташкенте?

— В Ташкенте и Ташкентской области. У нас было много встреч с ведомствами, которые имеют отношение к нашей работе – это министерство труда, министерство сельского хозяйства, «Узтекстильпром», ассоциация хлопково-текстильных кластеров, ассоциация «Узипаксаноат» — это шелковая индустрия, тема, которой мы хотели бы тоже заниматься, потому что выращивание коконов шелкопряда многие годы было принудительным для фермеров. В 2017 году мы выпустили об этом большой доклад — «Шелковая петля для фермера». Сегодня эта отрасль тоже меняется, приватизируется, и мы намерены дальше с ней работать.

— Что произвело на вас особое впечатление?

— В Куйичирчикском районе Ташкентской области я побывала в хлопково-текстильном кластере, который построил систему капельного орошения. То, чего в Узбекистане никогда не было. Нехватка воды – огромная проблема, но она обычно не стоит на повестке дня. Руководители кластера привезли эксперта из Израиля, и теперь, по их словам, экономят воду на 50%. Мы сами видели этот резервуар, как все это дело управляется. Это очень впечатляет и вызывает положительные эмоции. Это очень важно и нужно.

— Что вы скажете о самих хлопково-текстильных кластерах, о том, каким способом их создают в Узбекистане? Экономисты утверждают, что хозяйства и предприятия должны объединяться в кластеры самостоятельно, добровольно, а не по указке сверху.

— Есть два типа кластеров. Первый — когда текстильные предприятия сами арендуют землю у государства, сами сеют хлопок, который им нужен, сами перерабатывают его в пряжу, нить, шьют одежду и сами его продают. Такой законченный цикл. Все участники процесса, включая фермеров или дехкан, которые сеют хлопок, являются работниками кластера и находятся под его контролем.

Как нам сказали, таких кластеров в Узбекистане немного, они производят примерно 15-18% от всего объема собранного хлопка в год. Остальные кластеры – это действительно странная система, когда фермерские хозяйства как бы прикреплены к текстильным предприятиям и обязаны выращивать для них хлопок — в том объеме, который хотят предприятие и местные хокимияты (администрации районов, городов и областей. — Прим. «Ферганы»). Это болезнь старой системы, когда местные хокимияты определяют, на каком количестве земли сколько хлопка или зерна должны вырастить фермеры. Исходя из урожайности земли, они устанавливают план, сколько должен вырастить фермер. И у фермера практически нет выбора: хочет он выращивать этот хлопок или нет – не имеет значения, он должен его вырастить.

Другая проблема – ценообразование. Кластеры или государство в лице министерства сельского хозяйства определяют минимальные закупочные цены для фермеров, которые не участвуют в процессе ценообразования. Может, их не устраивают эти закупочные цены, но они должны продавать именно по ним.

Сейчас, в отличие от предыдущих лет, эти проблемы можно обсуждать и пытаться решать. У меня очень хорошие впечатления остались от разговора с министром сельского хозяйства Джамшидом Ходжаевым и другими чиновниками. Я предложила организовать что-то вроде конференции, посадить за один стол текстильные предприятия и фермеров, чтобы они могли сами, как эксперты, обговорить все свои проблемы по существу. Мне кажется, этого не достает. Если получится провести такое мероприятие, это будет очень полезно для всех.

Самое позитивное, что я хотела бы отметить, — сейчас можно не просто провести мониторинг, написать доклад и поднять проблему, но можно уже разговаривать с руководителями этого сектора, обсуждать с ними вопросы и вместе с ними попробовать их решить.

Но я не могу сказать, что так же и в других сферах, что это касается темы коррупции или пыток, судебной реформы и так далее. Я могу говорить только о той области, в которой мы работаем, — здесь вижу прогрессивные изменения.

— Вы приехали в составе Cotton Campaign для того, чтобы подвести итоги сезона-2021?

— В основном, да — чтобы рассказать о результатах нашего мониторинга и обсудить с властями дальнейшую политику в реформировании аграрного сектора. Потому что принудительный труд сборщиков хлопка – не единственная проблема хлопкового сектора Узбекистана. Есть еще тема неравных отношений между фермерами и кластерами, проблема конфискации земель фермерских хозяйств. Все эти вопросы мы обсуждали и, надеюсь, продолжим обсуждать. И еще надеюсь, что двери не закроются. Если продолжим вести диалог, он будет только на пользу людям.

— В этом году практически не было слышно о случаях массового принудительного труда. То есть проблема решена?

- Да, можно с полной уверенностью сказать, что с массовым систематическим принудительным трудом в Узбекистане покончено. В этом году таких случаев не было. Я спрашивала почти всех правозащитников, с которыми встречалась, в том числе самых непримиримых, таких как Елена Урлаева, например, и все подтвердили отсутствие фактов принуждения.

— Как же удалось собрать такой же объем хлопка, как, скажем, в 2011 году, без массового принудительного труда?

— Вот, оказывается, можно.

— В соцсетях мне встречались посты и комментарии, авторы которых негативно оценивают приезд в Узбекистан политэмигрантов и критиков режима, считая, что в обмен на возможность посетить родину их могли попросить быть лояльнее к власти, перестать ее критиковать. Что бы вы им ответили на это?

— Критики режима имеют такое же право приехать в Узбекистан, увидеться со своими родными и близкими, как и не критики. У них тоже есть семьи, есть любимые люди. Часто говорю: я не давала клятву, что буду вечной жертвой. Я поехала в Узбекистан, потому что хотела увидеть свою страну, своих близких и родных. Это один аспект.

Что касается другого – что критики съездили в Узбекистан и перестанут критиковать, — могу сказать о себе: как мы работали, так и продолжим работать. Просто изменились условия, и это надо признать. Раньше не было возможности встречаться и разговаривать с чиновниками, а сейчас она есть, и этим надо пользоваться. Может, завтра такая возможность снова исчезнет.