Пращи из противогаза и свистки из гильз

Гражданская война определила будущее Таджикистана на многие годы вперед. Погибло, по разным подсчетам, от 65 до 150 тысяч человек (2% населения), не менее полумиллиона покинули страну. Разрушены были больницы, дороги, другие объекты экономики и инфраструктуры. Но эхо войны слышно и сейчас, спустя 20 лет после ее окончания: детство, то есть первый жизненный опыт, у 37,9% населения Таджикистана пришлось на годы конфликта. Однако о том, как дети выживали в войну, как милитаризм и обыденное насилие вплетались в их жизнь, меняли их психику и телесность, почти ничего не не известно. Именно этому и посвятила свое исследование американский политолог Элен Алнесс (Ellen A. Ahlness, Вашингтонский университет). Ее работа Post-war, peri-youth: Physical and social remnants of the Tajik Civil War in childhood environments недавно вышла в научном журнале Childhood.

Родители, как считает наука, всегда пытаются вырастить своих детей «нормально», даже в экстремальных условиях войны и стихийных бедствий. Речь идет не только о защите жизни и здоровья, но и том, как «прикрыть» детей от эмоциональных и психических травм. Но нормализация – это не игнорирование жестоких фактов, а умение научить детей с ними жить. Тем более что сами дети не сидят «в пузыре», а неизбежно сталкиваются с объектами, угрожающими миру нормального, – пулями, трупами, ранеными, взорванными зданиями и так далее. Дети самостоятельно, уже независимо от страхов своих родителей, осмысляют мир и включают ужасающие факты и предметы в свою «нормальную» жизнь.

Алнесс собирала свои 25 интервью в Дангаре, Сарбанде (Леваканте) и Курган-Тюбе (Бохтаре) в 2018-2019 годах. Все эти города расположены в Хатлонской области – наиболее пострадавшей в годы войны и одной из наиболее «молодых» с демографической точки зрения. Пятнадцати опрошенным женщинам и десяти мужчинам в момент начала войны было от года до 12 лет, но в основном – от пяти до восьми лет. 11 участников исследования предпочли рассказывать свою историю один на один с ученым, остальные – в компании братьев, сестер и друзей.

Долгие (до 3 часов) интервью начинались с одних и тех же вопросов: как собеседник проводил время с друзьями после школы и какое у него (нее) самое яркое детское воспоминание. Далее, по ходу разговора, интервьюер подталкивал собеседников подумать об их реакции на воспоминания. Многие удивлялись или даже приходили в шок от того, насколько память о, казалось бы, тяжелых и травматичных временах была окрашена в позитивные тона. Наконец, таджиков просили подумать о связи детских переживаний и их нынешней жизни.

Война – это нормально

Связанные с войной объекты повсеместно присутствовали в детстве опрошенных – но только со временем до детей стало доходить, в чем дело. «Я ходил в школу каждый день. На улицах валялся мусор, и мама меня всегда предупреждала – не подбирай мусор, поранишься! Но только пару лет спустя [когда война закончилась] я понял, что мусор стал другим. Где-то между детством моим и моих братьев обломки щебня, кирпичи, металл, арматура, стекло сменились бумагой и пластмассой» (Бамдад, Курган-Тюбе). Похожие вещи вспоминает Сиамак, которому было пять лет в 1997 году: «Когда мне с братьями было нечего есть, когда нам было скучно, мы стреляли по птицам из пращей. Мяса в доме почти не было, мы ели в основном хлеб из муки и масла, присланных USAID… Мы брали старые советские противогазы и вырезали полосы резины. Они плотные и прочные… мы насаживали их на палку, получалась отличная праща».

Во время гражданской войны в . Фото Wikimedia Commons

Рассказывая эту историю, Сиамак смеялся и показывал жестами, как стрелял в птиц и как набивал желудок их мясом. Игрушками становились и другие боевые артефакты. «Однажды дядя научил меня делать свисток из гильзы. Надо взять молоток и пробить гвоздем дырочку, и можно свистеть. Странно это вспоминать, но мы ужасно радовались, когда находили чистые и непогнутые гильзы». Сиамак постоянно удивлялся, насколько в детстве для него было привычным и нормальным жить в окружении следов войны – пуль, гильз, противогазов. Только когда он впервые попал в США, до него дошло, что детство могло пройти совсем по-другому.

Рассказы Бамдада и Сиамака показывают, как дети могут с помощью игры примиряться с экстремальной обстановкой и делать мир интересным и увлекательным, даже вопреки страхам родителей. Мама двоюродного брата Сиамака сначала была против игры с гильзами, потому что боялась, что пули могут травмировать.

Многие опрошенные сами удивлялись: они лучше помнили и быстрее вспоминали увлекательные игры, а не опасности и ужасы войны – например минные поля в своей деревне. Игры с пулями и противогазами ярче отпечатались в памяти, чем голод или страх за членов семьи, пострадавших в конфликте. По мнению Алнесс, это говорит о силе детей, их умении превращать в «нормальное» детство даже самые странные и тяжелые условия жизни.

Дети войны и сами активно участвовали в «приручении» страшной повседневности. Используя артефакты войны (пули, противогазы) или следы войны в их мире (обломки, разрушенные здания) в своих играх, дети и подростки лишали предметы – а вместе с ними и саму войну – ореола страха и опасности. «В конце улицы у нас стоял заброшенный дом. Он пострадал во время гражданской войны. Но его не снесли. Соседские дети всегда хотели туда залезть и исследовать его. А я очень боялась этого дома, наверное, потому, что его разрушили в войну. Если бы он был просто недостроенный, я бы так не боялась. Надо мной смеялись другие дети, и поэтому я наконец осмелилась войти. И уже не было так страшно. Мы стали играть там в прятки» (Ясмина из Сарбанда). Ясмина вынесла из этой истории память о победе над собственным страхом.

Вместе с тем позитивные воспоминания о годах войны сразу же вызывают у собеседников Алнесс приступы самоцензуры – потому что они идут вразрез с исходящей от семьи, школы и государства идеей скорби. «В школе нас учили, какой разрушительной была война, сколько людей погибло, как семьи были разлучены. Я чувствовал себя виноватым… Я не хотел говорить о том, как веселился и играл, потому что это означало отрицать переживания тех, кому действительно тогда было плохо». (Марджан из Дангары).

«Когда я слышу разговоры о войне, всегда начинаю чувствовать себя виноватой, что со мной ничего такого не было. О войне сложно говорить с моими друзьями, потому что они были куда ближе к боевым действиям, чем я. Отец моего друга чуть не погиб. А я даже почти не знала, что в нашем городе идет война» (Заррина из Сарбанда).

Неприятие конфликтов как эхо войны

Собеседники Алнесс хорошо осознают и отдают себе отчет в том, как война повлияла на их личное отношение к конфликтам в обществе. Они в целом решили, что своих детей не стоит прятать от реалий войны, делать вид, что все нормально, потому что непосредственный контакт с этими реалиями развивает миролюбие. «Мы потому так часто и слышим, что война ужасна, что она никогда не повторится на нашем веку. Потому что никто не хочет снова пройти через это. Поэтому, как говорят, правительство так сильно борется с религиозным экстремизмом. Чтобы даже близко не подойти к новой войне. Я лично не хочу конфликтов в Таджикистане на моем веку. Во время той войны я был ребенком – почти ничего не понимал… Не могу представить себя взрослым на той войне. Но мои родители и деды сражались, и, как я знаю, они еще больше боятся повторения» (Фазлиддин из Сарабанда).

Техника, уничтоженная в ходе гражданской войны в Таджикистане. Фoто Brian Spier с сайта Wikipedia.org

Рассказ Фазлиддина связывает личный опыт и нежелание новых конфликтов. Хотя его детство было «почти нормальным» – никто из членов семьи не погиб, он мог спокойно ходить в школу, – он достаточно хорошо понимал, что происходит. Большинство опрошенных осознавали, насколько их личный опыт повлиял на их пацифистские убеждения, и насколько они отличаются от нового молодого поколения. «Мне странно чувствовать себя настолько старым [смеется]. Подростки, которые сейчас становятся взрослыми, думают, что конфликты могут решать проблемы. Они видят, как ИГИЛ [организация, запрещенная на территории РФ] и экстремизм идут сюда из Афганистана, и думают, что пора применить военную силу. Если бы они застали, когда в последний раз шли бои из-за религии и власти, они бы так не говорили» (Эхсон из Курган-Тюбе).

«Обратите внимание, что все, кого сажают за религиозный экстремизм, кто вовлекается в эти все дела, в насилие, они совсем молодые. Это потому, что они не знают, как на самом деле выглядит война» (Бамдад из Курган-Тюбе). То есть естественное желание родителей спрятать детей от воздействия войны вовсе не сделало этих детей равнодушными – они запомнили, что война является страшным и тяжелым опытом, и что уже их детям лучше бы ее избежать. Прошлое не должно повториться.

Вместе с тем Алнесс отмечает приблизительность ее исследования — она только затронула поверхностные слои памяти. Нужно еще разбираться, как степень самостоятельности у молодых, как их отношение к вооруженным конфликтам зависит от статуса семьи, от отношений между родственниками, насколько опыт поколения «детей войны» в Таджикистане уникален по сравнению с их сверстниками в соседних странах – где тоже, например, не все поддерживают юношеский радикализм. Наконец, остается загадкой, почему все-таки молодые таджики сохранили настолько светлые воспоминания о детстве в 1990-х, – приходится надеяться, что причина не в выборе Алнесс наиболее образованных и обеспеченных собеседников…